Апокалипсис - сегодня!

   Прошлое обманывает нас не меньше, чем будущее. Сейчас рубеж XIX и XX веков многим кажется эпохой стабильности. Тем самым <золотым веком> и <мирным временем>. Поэтому возникает впечатление, что и XX век виделся оттуда в розовом свете. Это ощущение подвело даже такого искушенного человека, как Збигнев Бжезинский (Zbignew Brzezinski), который говорит, что сто лет назад <ведущие мировые державы наслаждались относительно долгим (с 1871 г.) миром... 1 января 1900 г. в мировых столицах царил оптимизм. Мировое устройство казалось стабильным, а существующие империи - все более просвещенными и безопасными... Лондон, Париж, Берлин, Вена и Санкт-Петербург уже пользовались плодами промышленной революции... Процветали искусства, архитектура и литература [...] Трагедия XX века оказалась в большой степени неожиданной. Ни один из прогнозов, делавшихся 1 января 1900 года, даже в малой степени не предполагал будущих массовых убийств и войн>.¹ Одним словом, казалось, что человечество ждет подлинный век разума.

   На деле все было несколько иначе. XX век начался под грохот канонады и пыль солдатских сапог. Эпиграфом ему стали <Казарменные баллады> Киплинга и его пророческий <Марш хищных птиц> с мрачным рефреном: <и солдаты не придут с передовой...>

   Британия уже год как увязла в войне в Южной Африке - военным сводкам отведена едва ли не половина лондонской <Таймс> того времени. Славы британцы не стяжали, зато придумали концентрационные лагеря. В конце 1900 г. американские войска присоединились к соединенным европейским и японским силам, чтобы подавить в Китае так называемое <боксерское восстание>. Для защиты православных и обеспечения безопасности стратегически важной Китайско-Восточной железной дороги русские войска вторглись в Маньчжурию, истребив несколько тысяч китайских солдат и множество мирных жителей. (Надо сказать, китайцы об этот отнюдь не забыли) В Англии бестселлером, выдержавшим несколько изданий, стала фантастическая книга Уильяма ЛеКуэкса /LeQueux/ <Великая война в Англии в 1897 г.>, а социалист Герберт Уэллс в <Предсказаниях о судьбах человечества в XX столетии> писал буквально следующее: <Государство, которое не объединит своего боевого строя включением в него всех способных людей и пригодных материальных ценностей ..., окажется в явно невыгодном положении по сравнению с государством, которое ... сплотится в цельный боевой организм, надлежащим образом объединив все общественные элементы. Мне думается, что в этой идеальной войне значительно сузятся права мирных жителей... В воображаемом государстве XX столетия, которое начнет слагаться прежде всего в интересах наилучшей военной организации, стремление обособить граждан от воюющего государства будет отброшено в сторону>.²

   Говорить после этого о <мирном времени> кажется смешным. XX век родился в надежде на всесокрушающую силу и в предчувствии массового жертвоприношения. Это предчувствие кошмара сквозит и в горьковском <Пусть сильнее грянет буря!>, и в жутковатом определении Владимира Эрна, что для христиан <будущее - не мирный культурный процесс постепенного нарастания всяких ценностей, а катастрофическая картина взрывов, наконец, последний взрыв, последнее напряжение - и тогда конец этому миру, начало Нового, Вечного, Абсолютного Царства Божия>. В 1907 году он пишет: <Истинными и существенными толчками вперед были те величайшие грозы и революции духа, те взрывы энтузиазма и веры, когда эмпирическое и посюстороннее, бушуя, вздымалось столь высоко, что достигало высот ноуменального, потустороннего мира и, заражаясь его энергией, переворачивало в нашем мире все вверх дном>.³

   Вряд ли человечество когда-нибудь объяснит трагедию XX века - как не объяснило оно ни одну из трагедий прошлых веков. Однако сегодня можно попытаться увидеть ее причины.

   Збигнев Бжезинский, например, полагает, что в конце XIX и особенно в начале XX столетия человечество, в особенности в Европе, оказалось зачаровано <метамифами>, величественными трансцендентальными вымыслами, обретавшими широкую поддержку среди все более образованных и политически активных народных масс.

   <Величественный и неясный вымысел следует понимать как иррациональный сплав религиозных надежд на спасение, националистического чувства превосходства над <чужаками> и утопических социальных учений, упрощенных до уровня популистских лозунгов>. Метамиф можно было использовать как средство, позволявшее возбуждать энергию народных масс и направлять ее в нужное русло.

   Нет сомнения, что под метамифом Бжезинский понимает прежде всего коммунизм и фашизм, но под это понятие легко подверстать и любую <национальную идею>, и даже демократию или <экологизм>, если только исключить из определения слова о национализме. В метамифе важно не содержание, но почва, на которой прорастают его семена. И почвой этой стали в меру грамотные и политически активные народные массы, подвергаемые воздействию умелой пропаганды, тот самый <массовый человек>, впервые явившийся на сцену истории в XX столетии. <Безмолвствующее большинство>, о молчании которого так сокрушались историки, явилось на сцену и заговорило - и первые слова его были ужасны.

   Между тем, это <восстание масс> стало следствием прихода нового поколения - того, что было вызвано к жизни техникой, требовавшей от людей грамотности, но не понимания, разделением труда, упрощавшим трудовые операции до предела, но требовавшим труда совместного, плечом к плечу - людей, чувствовавших себя и служителями, и творцами машин. Убедить их в том, что они - лишь детали, <винтики> другой, социальной машины, было совсем нетрудно. Когда мир попытались перекроить по этой новой <машинной> мерке, мир рухнул. Катастрофа, которую все так долго ждали, свершилась...

   ...Сто лет назад в ожидании бури и большой войны выросло целое поколение - и было брошено в мировую войну в августе 1914. В первые ее сражения люди шли с сознанием собственной правоты - иначе не была бы возможна последовавшая мясорубка. Поначалу казалось, что это и есть то последнее, решающее испытание, но вскоре оказалось, что войны и революции начала века были лишь первыми шквалами.

   Люди склонны держаться за свои иллюзии, и нет сомнения, что у многих они оставались даже после Ипра и Соммы, где четыре месяца боев обошлись в более миллиона человеческих жизней, и в результате линию фронта протяженностью около 50 километров удалось продвинуть километров на десять. А в 1917 г. в Бельгии британские войска в течение трех месяцев положили в неудачных атаках на небольшом участке фронта более 400 тысяч своих солдат.

   Иллюзии оставались даже и после Версаля - но теперь, накануне XXI века, они словно растворились в воздухе. Следующее тысячелетие мы встречаем без иллюзий и, пожалуй, даже без страха. Но не без опасений: какой такой подвох нам готовит история? Мы отягощены горьким опытом нашего века - ведь он позволил всего лишь трем поколениям увидеть едва ли не все мыслимые исторические сломы.

   Все последнее столетие человечество жило с ощущением катастрофы. Масштабы ее затенены всякими приятностями быта, достижениями науки и растущими доходами на душу населения, но суть от этого не меняется. Многие - и не только экологи - убеждены, что человечество в последние сто лет в слепой гордыне следовало по пути планомерного уничтожения мира, совершая массовые убийства и разрушая среду обитания.

   В этом чувстве нет ничего нового. Конец века всегда взывает о катастрофе. Каждый раз, как приходят девяностые годы, мир ждет самого худшего. Если не конца света, то уж всеобщего мора и войны. Мы - не исключение. Еще в 1892 г. обозреватель лондонского журнала <Спектейтор> писал: <Тот факт, что мы приближаемся к концу очередного столетия нашей эры, сильно влияет на народное воображение. Предполагается, что каким-то неясным образом нам станет лучше или хуже только из-за самого этого хронологического факта. Но еще больше мы были бы взволнованы не в конце девятнадцатого, а в конце двадцатого века. Даже сейчас мысль об Annus Mirabilis, Светлом Годе 2000, начинает поражать нас. Мы чувствуем, что если бы мы могли дожить до того времени и стать свидетелями этого события, нам явилось бы нечто грандиозное. Мы будто ожидаем, что нечто случится в Космосе, и мы прочтем эту великую дату, начертанную в небесах.>

   <Говорить сегодня о пороге, водоразделе, решающей эпохе, кардинальном моменте истории, последнем отсчете, критическом переходе, эволюционном скачке, о человечестве на распутье - наводить блеск на потускневший облик Апокалипсиса... Из-за головокружения, что охватывает нас в конце века, мы и помыслить не можем ни о чем ином, как о величественных и полных трансформациях,>⁴ - иронизирует Хиллел Шварц (Hillel Shwartz) в обстоятельном обзоре культурной ситуации <конца века> за последнюю тысячу лет..

Отвечая на вопрос, чем, собственно, так завораживают нас цифры с двумя (и даже тремя!) нулями, Шварц написал целую книгу. Варианты ответов - потому что мы приложили к истории линейку столетий. Потому что ощущаем себя жителями своего времени. Наконец, потому что это единственное, что нас еще объединяет - помимо первобытного, таящегося в глубине души страха перед силами Хаоса, которые в новогоднюю ночь обретают силу. Что уж говорить о ночах, разделяющих века или тысячелетия - вот тут-то Хаос себя проявит в полную меру...

   Сегодня мы шкурой чувствуем, что возможно все. Весь наш интерес к будущему сводится, в сущности, к вопросу - долго ли еще продолжится нынешняя довольно спокойная жизнь. Опыт Югославии показывает, что все может оборваться в один момент. История больше кажется не восхождением по пути бесконечного прогресса, но путем не то в пропасть, не то в <дурную бесконечность>. Философы все чаще говорят о конце истории, и в каком-то смысле они правы: история, как ее понимали в минувшие два тысячелетия, больше не существует. Ее прочная осмысленная ткань разорвалась здесь и сейчас, на наших глазах - и в этом, как ни парадоксально это звучит, историческое значение нашего столетия.

   "С двух концов XX век подорвал историю: сделав всю землю ее территорией, он лишил резона экспансию всемирного единства, а убийство из кровавого спутника этой экспансии превратил в абсурд, столь всеобще укорененный, что превозмочь его человеку дано (ежели вообще дано) лишь посредством нового безумия. ... Наш век до такой степени смешал и отождествил зло с абсолютом добра, что для устранения первого впору отказаться от второго...", -- пишет философ Михаил Гефтер.

   Ему вторит Збигнев Бжезинский: "Взаимодействие между ускорением нашей истории, нашей все возрастающей способностью формировать облик мира, нашими быстро растущими материальными запросами и нашей двойной моралью порождает беспрецедентно быстрые неконтролируемые перемены. Мы все мчимся в будущее, но формирует это будущее не наша воля, но сам шаг перемен".⁵

   По подсчетам Бжезинского,⁶ в результате преобладавшей в XX веке "политики организованного безумия", в войнах XX века было убито около 35 млн. молодых мужчин, в основном в возрасте 18 - 30 лет. "Это вызвало массовое биологическое истощение талантов, энергии и генетического потенциала в нескольких ведущих европейских странах", - отмечает американский политолог. К этому надо добавить около 65 миллионов погибших мирных жителей (только в японско-китайской войне 1930-х годов погибло около 15 млн. гражданских китайцев - в Европе об этом практически ничего неизвестно). Кроме войн, людей уничтожали и во имя политических доктрин. В гитлеровской Германии было уничтожено около 17 млн. человек, в сталинском СССР - не менее 25 млн. (не считая нескольких миллионов, погибших во время Гражданской войны), в маоистском Китае - около 30 млн., но не исключено, что много больше. Добавим к этому такие кровавые события, как геноцид армян в Турции и разделение Британской Индии на Индию и Пакистан, многочисленные "малые войны", жертвы которых исчислялись иногда сотнями тысяч, и получим итоговую цифру - около 175 миллионов человек. Заметьте, что в это число входят только люди, убитые в ходе боевых действий или в соответствии с политическими решениями, но не умершие от голода и болезней - кроме тех, что погибли в концлагерях. (Далее мы остановимся подробнее на долгосрочных последствиях этой бойни).

   Масштаб этих, безусловно, неточных цифр поражает. Хуже всего, что если они и нуждаются в поправках, то в сторону увеличения. И к ним нужно добавить еще более миллиона человек, погибших с тех пор, как Бжезинский написал свою книгу - жертвы конфликтов 1990-х годов (только в Руанде в 1994 г. было убито более 800 тысяч, в Сьерра-Леоне - около полумиллиона человек).

   Как после этого не жить в ожидании катастрофы? И нам их предлагают в неограниченном количестве. Из уже упомянутых <Семи сценариев будущего> - три катастрофических.

   Типичный пример очень страшного прогноза находим в книге Рональда Хиггинса "Седьмой враг" (Ronald Higgins, "The Seventh Enemy"), опубликованной в 1978 г. <Седьмой враг> - это инертность нашего мышления, нежелание смотреть в лицо опасности (остальные шесть - различные составляющие глобального кризиса цивилизации). Так вот, на ближайшие 25 лет (до начала XXI века) дипломат и социолог Хиггинс предрекал человечеству самые кошмарные перспективы:
1985 - взрыв атомной электростанции (правда, не в Чернобыле, а в Калифорнии);
1987 - великий неурожай в Европе, Южной Азии и Центральной Азии и последовавший за ним голод;
1987 - террор и военная диктатура в Индии...
А еще - террористы, взрывающие ядерные устройства в городах промышленно развитых стран (в том числе и в советских), локальные ядерные и безъядерные конфликты, безработица, беспорядки и голод в странах Севера, войны в Западной Европе и Северной Америке, ядерный конфликт между Севером и Югом при обострении отношений между Западом и Востоком... Последние из демократий идут к тоталитаризму, а весь мир - к тотальной ядерной войне всех против всех...

   Скажете, не сбылось? Конечно, не сбылось. Но разве не угадывается в этой картине нынешний <глобальный беспорядок>? Просто мы уже устали бояться и сделались равнодушными. Каждый день нам показывают телевизору войну, которая идет на нашей (а хотя бы и не на нашей) территории. Всем - кроме, может быть, участников боевых действий и их близких - наплевать. Каждый день показывают какую-нибудь катастрофу - наплевать. В Москве в октябре 1993 г. толпы людей пришли на Новый Арбат и Кутузовский проспект, чтобы <войнушку посмотреть>. Им даже не пришло в голову, что пули - настоящие. Осенью 1999 точно так же ходили смотреть на руины взорванных в Москве зданий, а спустя несколько дней - как саперы взрывают то, что от них осталось. <Какое настроение у людей, собравшихся посмотреть на взрыв?> - спросил ведущий теленовостей корреспондента. - <Настроение, пожалуй, приподнятое>, - несколько смешавшись, отвечал корреспондент... (Год спустя корреспондент газеты USA Today писал о пожаре Останкинской башни: Пока от пожара тянулось облако дыма, тысячи людей устремились к подножию башни, где царила обстановка карнавала. Люди пили пиво и смеялись, а некоторые танцевали... В самом деле, в тот день в воздухе было нечто расслабляюще-карнавальное - я это тоже заметил. В последние годы я стал понимать Нерона. Гибель мира - всегда грандиозный спектакль.)

   И в этом таится сегодня главная опасность. Это о ней Карл Ясперс писал: <Люди становятся равнодушными, но за этим равнодушием таится страх перед тем, куда идет человечество. Если думать о будущем, оно покажется неизбежным; мы отчетливо увидим свою гибель и гибель всего сущего.> Однако <содрогание перед страшным будущим, быть может, способно его предотвратить... Мы должны сохранить этот страх, который перейдет в активную борьбу с опасностью>.⁷