После Бога

• Право на смерть и право палача
• Конец нравственного абсолюта
• Возвращение к Богу

   Вопрос о праве на жизнь, о ценности и священности жизни в следующем веке станет более чем актуален. Слишком очевидна будет перенаселенность мира и слишком заметны окажутся нечеловеческие условия жизни большинства людей. Слишком многие будут задавать вопрос, а стоит ли такая жизнь того, чтобы прожить ее?

   А отвечать будут по-разному. Богатые подонки уже отстреливают бездомных детей в трущобах городов Бразилии, а те, кому нечего терять, с легкостью обвешивают себя взрывчаткой и нажимают на кнопку в переполненном автобусе, чтобы отправиться к праотцам во имя истинной веры или права нации на самоопределение. Стремление к индивидуализму, творческому раскрытию личности странным образом сочетается в сегодняшнем мире с представлением о необязательности человеческого существования. Вероятно, рассуждения интеллектуалов о сокращении человечества - одна из сторон этого явления.

   Некоторые, однако, уже начинают задумываться над тем, кому жить, а кому умирать, на более практическом уровне. Никого уже не удивляют врачи, помогающие своим безнадежно больным пациентам расстаться с жизнью и ши-роко рекламирующие подобную практику. Американского доктора Кеворкяна в конце концов предали суду, но у него обнаружилось невероятное множество последователей, причем некоторые даже не спрашивали у пациентов согласия. Дискуссия об эвтаназии - умерщвлении безнадежно больных - идет во многих странах, и у этого подхода немало сторонников. Кое-где они добились соответствующих изменений в законодательстве. Эти люди выступают с позиции права. Право на жизнь предполагает и право на смерть, верно? Человек в здравом уме должен иметь право добровольно расстаться с жизнью, а если сам он, по состоянию здоровья, не в силах этого сделать, общество должно ему помочь. Это всего лишь милосердие. И трудно с ними не согласиться, когда видишь, как человек, не способный даже пальцем пошевелить, испытывающий жуткие боли после долгого судебного процесса получает отказ в праве умереть...

   (Кошмарная история англичанки........... обошла мир).

   Но что если человек не в здравом уме? Новые гуманисты готовы идти дальше.

   ...В октябре 1999 г. в США разразился скандал. Принстонский университет пригласил на должность профессора биоэтики Питера Сингера, человека, который последовательно выступает за уничтожение детей-инвалидов. Щадя общественную нравственность, он не предлагает всех убогих сразу отправить в газовые камеры, но считает, что родители в течение 28 дней после рождения неполноценного ребенка должны решить, жить ему или умереть. Зачем умножать страдания?

   Сингер куда более известен своей деятельностью в защиту прав животных. Он искренне убежден, что человек не может считать себя венцом творения, и что необходимо избавиться от иллюзии, что человеческая жизнь стоит больше, чем жизнь любого другого существа. Люди - такие же животные, и смешно говорить, что у новорожденных есть какие-то права. <Почему младенцев нельзя считать личностями? - пишет он. - Потому что, в отличие от животных, они еще не осознают себя. Следовательно, жизнь новорожденного ребенка не стоит жизни свиньи, собаки или шимпанзе>.

   Надо сказать, Питер Сингер - не какой-нибудь выскочка, пожелавший сумасбродными идеями привлечь к себе внимание. У него солидная научная репутация, он хорошо пишет... И скандал-то не в том, что его пригласили преподавать в Принстон - американцы достаточно терпимы к самым радикальным идеям. Беда в том, что он в Принстоне оказался единственным штатным преподавателем биоэтики, и работать ему предстояло в университетском Центре гуманитарных ценностей - тех самых, что он считает иллюзорными. У студентов не было бы альтернативы, и, скорее всего, многие бы благополучно приняли точку зрения Сингера за единственную истину.

   Фактически Сингер (как и Бестужев-Лада) повторяет путь своих германских коллег, выдвигавших подобные взгляды в начале XX века. С приходом Гитлера к власти теория перешла в практику. Начиналось все, естественно, с новорожденных. С ними все проще - они не умеют говорить и не приносят никакой пользы, только кричат и едят. А если они еще и неполноценные, то разве не будет благом и для них, и для всего общества избавить их от недостойной человеческого существа жизни?

   Сползание к катастрофе началось с небольшого сдвига в медицинской этике, с того, что врачи вдруг решили, что не всякая жизнь достойна того, чтобы прожить ее. Добавьте к этому расовую теорию, откажитесь от мысли, что все люди имеют рождения равные права - и гремучая смесь готова. Дальше вопрос только в том, кто будет решать, кому жить, а кому умирать. Немецкие врачи тоже думали поначалу ограничиться неполноценными младенцами. Исторический опыт и здравый смысл подсказывали, что в этом нет ничего страшного - разве не так же поступали древние римляне и спартанцы? Оказалось, однако, что первоначальный "испытательный срок" легко продлить, и со временем детей-инвалидов стали убивать и в подростковом возрасте: в конце концов, юридически они все равно не являлись полноценными людьми - как и евреи, цыгане, славяне...

   Почему рассуждения на подобные темы и даже действия в этом направлении вообще становятся возможны? Почему становится возможным говорить о том, что в мире нет больше нравственного абсолюта и ли пытаться заменить один абсолют другим (допустим, экогейским)?

   После того, как современный мир соединил все со всем, <все, что казалось незыблемым, созданным <на века>, тот свод, признанный за универсальные общечеловеческие ценности, пришедшие к нам с христианством - все это стало подвергаться критическому переосмыслению, - говорит историк Юрий Афанасьев. - Оказалось, что все те абсолютные величины, значения, понятия и фигуры вовсе не абсолютны. Одним словом, мы стали свидетелями периода Великой Инверсии, где сфера Устойчивого опрокинулась и вступила в противоречие с собою же>.

   Но что подорвало эту устойчивость?

   Может быть, ответ заключается в том, что мир может оставаться единым, только до тех пор, пока мы позволяем ему быть многообразным. Пока признаём право на множественность истин. По идее, это закономерно вытекает из теорий альтернативного развития общества, в соответствии с которыми будущий мир должен состоять из множества коммун, общин, сообществ и корпораций, которые не будут вмешиваться в жизнь друг друга. Единство - в многообразии, и, отказывая кому-либо в праве на особый путь, вы подрываете целостность и устойчивость всего мира. В этом мире нет универсалий, потому что главной универсалией становится он сам. Это есть основа постмодернизма - и одновременно политкорректоности.

   В этом мире нет и религий, потому что не может быть подлинной религией то, что постмодернисты называют <относительными ценностями конкретных групп и мировоззрений>. С этой точки зрения, в равном положении оказываются, допустим, ваххабиты, члены Лиги борьбы за освобождение садовых гномов, баптисты, поклонники Мадонны... список групп может быть бесконечным, и все они претендуют на какие-то свои ценности и абсолюты.

   Над этим можно было бы посмеяться, если бы такой подход не основывался на глубинном убеждении, что в мире нет больше истины, точнее, что все истины равноправны. Такой подход примечателен тем, что приводит <к некоторого рода нравственному идиотизму>. Участники дискуссии в американском журнале видят в этом серьезнейшую опасность для формирующегося единого глобального мира, ибо в этом мире невозможно будет вынести какое-то осмысленное нравственное суждение.

   Утрата доверия к моральным суждениям отчасти связана с <философским замешательством>, порожденным позитивистами и релятивистами, пишет Р. Хиггинс в книге <Седьмой враг>. <Они не приемлют саму идею существования абсолютных норм. Мне представляется, что этика или абсолютна (и потенциально универсальна), или не существует вообще. По самой своей природе она выносит суждения об истинном и ложном, которые тоже могут быть или истинны, или ложны... Истинно, однако, и то, что мы не в силах доказать обоснованность той или иной конкретной этики. Но даже если нельзя опровергнуть скептиков, утверждающих, что мораль - это не более чем культурный миф, то нельзя отнять у нас право жить так, как если бы нашу мораль определяла сама реальность>.

   Универсальной религиозной традиции не существует, поскольку каждая из них претендует на универсальность, и как только мы разрушим традицию гуманистическую, то самое, что привычно называют <общечеловеческие ценности>, мы вынуждены будем допустить вседозволенность. Тот, кто называет гуманистическую традицию всего лишь побочным продуктом <европейского капитализма>, <иудео-христианской цивилизации> или вообще плодом субъективных измышлений отдельных, пусть и замечательных личностей, фактически отказывает ей в праве претендовать на всеобщность. Такой точки зрения придерживаются многие сторонники самобытного пути развития России, полагая, что право само по себе стало для Запада священно, а следовательно, не может быть универсальным. На Западе многие разделяют этот подход. Бжезинский, например, считает, что в обществе, в котором удовлетворение всех потребностей становится нормой, нет критериев, чтобы можно было вынести нравственное суждение. Тогда во имя сохранения социального порядка приходится проводить главное различение не между нравственным и безнравственным, а между законным и незаконным. Таким образом, религия замещается юридической системой, извне ограничивающей запретное, но не безнравственное¹. Это значит, например, что либеральные идеалы прав человека, на основе которых в значительной степени происходит формирование глобальной цивилизации, крайне сложно будет применять к незападному миру. В самом деле, события, развернувшиеся в последнее десятилетие на Балканах, заслуживали международного вмешательства и "принуждения к миру" только с точки зрения общечеловеческих ценностей и связанной с ними концепции прав человека, в то время как ценности религиозные, национальные и родовые требовали продолжения войны.

   Могут сказать, что после всех социальных катастроф XX века гуманистическая традиция не оправдала себя, и ее следует заменить иной. Но такая позиция как раз и свидетельствует об отказе от абсолюта и замене его нравственным релятивизмом. Потому что гуманизм есть последний абсолют, который не позволяет признать благом убийство людей - что бы ни говорили убийцы в свое оправдание. (Самым парадоксальным примером стала казнь в 2003 году пастора............. , убившего врача-гинеколога за то, что тот делал аборты - то есть, убивал нерожденных детей. Все участники этой печальной истории оправдывали свое право на убийство некими высшими принципами. Одним словом, все во имя человека...)

   Если эти рассуждения кажутся слишком абстрактными, то вот маленькая история. Когда в Руанде хуту (такой народ)приступили к очистке страны от народа тутси, и сосед убивал соседа, врачи - пациентов, а учителя - учеников, - команда головорезов-хуту (головорезов - в буквальном смысле, так убивали преимущественно низкотехнологичным оружием) пришла в одну из школ для девочек и велела тем разделиться на хуту, которые могли спокойно уйти домой, и тутси, которые подлежали уничтожению. Школьницы отказались. Тогда убили всех детей, независимо от этнической принадлежности, потому что работа должна была быть сделана - а Господь, как известно, разберет своих...

   С точки зрения общечеловеческих ценностей, поступок девочек-хуту абсолютно нравственен. С точки зрения плеенной морали хуту, они были просто безумны. Потому что в тот момент хуту считали своим долгом убивать всех тутси, и даже те, кто в принципе был против убийств, брали в руки мачете и шли убивать ближнего - как это делалось на протяжении тысячелетий в самых разных точках земного шара.

   ООН в этой ситуации строго придерживалась принципа невмешательства, хотя о предстоящей чистке было известно заранее. Стрелковое оружие для этой операции власти Руанды закупали во Франции, а мачете, в количестве явно превосходившем все разумные потребности - в Китае, утверждает корреспондент журнала , посетивший Руанду вскоре после массовых убийств. Находившимся в стране войскам ООН было приказано отстреливать бродячих собак, которые поедали трупы и могли поэтому распространять всякую заразу. Соседние страны осуждали насилие, но стремились не допустить беженцев на свою территорию. Словом, нравственный идиотизм торжествовал...

   Если мы откажемся от абсолюта общечеловеческих ценностей, такие ситуации станут повторяться в мире все чаще и чаще. Какая разница, что этнографы не могут толком различить хуту и тутси? Сами они прекрасно друг друга различают, а Руанда - маленькая страна, где нет свободной земли. Кто-то должен освободить место...

   Но иногда кажется, что место освобождает Бог...

   Нет, религиозное чувство остается. Ведут борьбу за души людей ведущие мировые религии, множится число сект и секточек, умножаются какие-то неведомые учения. Все меньше людей рискует называть себя атеистами, и даже те, кто не хочет верить, все чаще говорят - нет, все же есть что-то такое...

   Люди чувствуют потребность в вере, ходят в храмы и молятся, но Бога, кажется, больше там нет. Это ощущение, вероятно, привело американского теолога Томаса Альтицера к созданию <Евангелия христианского атеизма>. Ключевое ее положение он формулирует так: в наше время любой человек, который не отрекается от своего опыта, осознает, что Бога нет, но только христианин знает, что Бог умер, что смерть Бога наступила окончательно и бесповоротно и что со смертью Бога начинается новое, свободное человечество.

   В этом смысле религия остается лишь как потребность верить, чувствовать связь со всеми людьми и всем сущим, как опора и, увы, как инструмент, освобождающий от ответственности. <То, что раньше составляло суть, теперь привлекается в качестве оправдания>, писал религиовед Борис Фаликов. Иными словами, вера становится оправданием поступка. Этим современное мировоззрение - по крайней мере христианское - разительно отличается от средневекового, для которого поступок был актом веры, а вера становилась поступком.

   Философ Григорий Померанц видит кризис современного сознания в утрате священного. Перемены настолько стремительны, что человеку становится не на что опереться. <При каждом новом повороте жизни надо заново спрашивать, что делать>³. Может быть, поэтому Азия, <городской дух> которой привык вбирать в себя самые чуждые культуры, значительно легче переживает переход к глобальной цивилизации, чем христианский и исламский мир.

   Люди, оторвавшиеся от предписанных ролей и не способные найти источники решимости в самих себе, опасны, считает Померанц. <Массы этих людей не исчезают, а нарастают. И при каждом кризисе эти массы восстают против сложности и противоречивости современной цивилизации, находят себе вождей, собираются в штурмовые отряды и создают новый порядок, попроще...>

   Но прежде нового порядка приходится создать новую веру. Тоже - попроще. Вариантов множество - от летающих тарелочек до Порфирия Иванова, от сайентологии до последователей неоязычества. Общий принцип - миром правят неведомые силы, руководствующиеся неведомыми целями, люди лишь игрушки в чьих-то руках, а свобода воли - всего лишь иллюзия. Миф опасный и чрезвычайно характерный для невротического сознания. Он прочно укоренился в массовой культуре, которая воспроизводит его вот уже несколько десятиле-тий, а кроме того, он утвердился и в том представлении об истории XX века, которое бытует в массовом сознании. Классика жанра (в кино) - "Матрица".

   Эту дуалистичную картину мира мы тащим с собой в XXI век, подверстывая под нее что угодно: биполярный мир (хорошие парни - плохие парни, все прогрессивное человечество - звериный оскал капитализма, из этой же серии - <империя зла>, <желтая опасность>, теории столкновения цивилизаций), <экогеизм> с вечно провинившимся перед Природой человечеством...

   Надо сказать, эта концепция очень близка русскому сознанию. Нам всегда было легче разделить мир на <удел света и удел мрака>, и решить все вопросы разом.

   Что останется от мировых религий в XXI веке?

   Скорее всего, они распадутся на фрагменты, приспособленные к тем или иным проявлениям новой глобальной цивилизации, где всякий может верить в свое, но все вместе не верят ни во что. По крайней мере, так будет обстоять дело в Северной Америке, Европе и России. (В России многим нравится называть себя православными, но вряд ли страну, в которой дай Бог 10 процентов населения регулярно (пусть и нечасто) ходит в церковь, можно назвать православной или вообще религиозной. Надеяться на успех проповеди в условиях свободного обмена идеями трудно - наши священники редко были хорошими проповедниками. Можно, конечно, наполнить храмы, так сказать, в принудительном порядке - но вряд ли после этого можно сказать, что храмы полны верующих).

   Некоторый успех обеспечен католической <теологии освобождения>, получившей широкое распространение в Латинской Америке - главное ее отличие от ортодоксального католицизма заключается в признании идеи земного рая.

   По-видимому, сохранит свое влияние ислам, хотя противоречия между различными его течениями, касающиеся, в частности, возможности модернизации, достигнут очень высокого накала.

   Что же касается всех остальных религий, они будут стремительно размываться, превращаясь просто в удобные верования и точки зрения, смешиваясь друг с другом и все менее претендуя на универсальность. Возможно их постепенное превращение в некий вариант светского мировоззрения, в своего рода игру - во вяком случае, в странах Запада. Конечно, кто-то будет верить искренне, но большинство будет воспринимать религию примерно также, как прихожане храма Святого Джона Колтрейна (того самого, знаменитого джазмена) в Сан-Франциско. Там на стенах иконы: Иисус Альфа и Омега, Богоматерь, Древо Жизни, а над алтарем - сам Святой Иоанн (Джон Колтрейн). В золотом нимбе и с саксофоном, извергающем святое пламя.

   На протяжении многочасовой службы храм наполнен музыкой Колтрейна, которую исполняет на саксофонах и ударных группа священнослужителей. Возгласы <Алиллуйя!>, <Аминь!>, <Господу помолимся!> соединяются со звучанием колтрейновского шедевра .

   Не стоит думать, будто в этом храме поклоняются самому Колтрейну. Ничего подобного. Африканская Православная Церковь, причислившая его к лику святых, вполне традиционна. От прочих храмов этот отличается лишь тем, что слова и музыка великого джазового музыканта звучат здесь для того, чтобы выразить любовь к Богу... В конце концов, почему бы не играть джаз во время православной литургии? Католики, скажем, не видят в этом ничего особенного. В Бразилии отец Марсело продал миллионы своих компакт-дисков с песнями во славу Божию и собирает полные стадионы слушателей...