Выжить на краю бездны

   Страх перед новым технологическим <машинным> миром связан еще и с его непостижимостью. Во второй половине XX века значительная часть талантливых, мыслящих и знающих людей оказалась в совершенно невероятной в прежние эпохи ситуации - они перестали понимать, как работают вещи, которыми они ежедневно пользуются. Они не знают, как их изготовить и как починить, если они сломались. Нет, конечно, каждый может сам научиться ремонтировать автомобиль или телевизор. Но ремонт все чаще сводится к замене вышедшей из строя детали новой, которую привозят со склада или покупают в магазине. К тому же, работоспособность этих вещей зависит от постоянного притока энергии или поставок горючего, на что повлиять никак невозможно.

   Люди начинают опасаться вещей, потому что в глубине души бояться остаться беспомощными. Тысячу лет назад затерянный в сердце Русской равнины крестьянин, живший, может быть, в окружении враждебных племен, чувствовал себя вполне уверенно. Он знал, как вырастить хлеб и откормить скот, он знал, как выследить зверя в лесу, как сделать из его шкуры полушубок или шапку, он знал, где растут целебные травы, он умел владеть оружием, и если не мог выковать себе оружие сам, шел к кузнецу, который жил неподалеку. Безусловно, были секреты мастерства, но они были доступны каждому, кто хотел ими овладеть - в отличие от современных технологий, которые приносят плоды лишь в результате сложно организованных согласованных усилий множества людей, которые могут и ничего не знать друг о друге. Эта безымянная взаимозависимость отнюдь не порождает чувства ответственности - чиновники от энергетики спокойно без предупреждения отключают электричество, не думая о последствиях, а шахтеры блокируют железную дорогу, по которой составы с углем идут на электростанцию, - но вызывает беспокойство и постоянное чувство неуверенности. Любой крупный сбой кажется провозвестием конца света.

   Если XXI век избежит глобальных катастроф, это ощущение в развитых странах мира будет только усиливаться. Современная цивилизация уже сегодня кажется нам ненадежной, и все растущее количество мрачных прогнозов связано не только с эффектом рубежа тысячелетий, но и с ощущением зыбкости нашей машинной и механистичной цивилизации и неизбежности ее краха. Именно это чувство лежало в основе контркультуры и <альтернативных стилей жизни>, расцвет которых пришелся на шестидесятые годы XX века. Они и по сей день имеют массу приверженцев, немалая часть которых именует себя антиглобалистами.

   Центральное положение контркультуры восходит к утопической традиции. Смысл его в том, что истинная природа человека искажена общественными установлениями, и необходимо вернуться к истокам, к <естественному> человеку, который по природе своей добр, честен, терпелив и чувствителен. Этот <естественный> человек должен вернуться к первоосновам бытия и жить простой <естественной> жизнью, отказавшись от разрушающих душу благ цивилизации, подчинивших людей бюрократической и безликой государственной машине. И если XIX век пел гимны машине и человеку как части общественной сверхмашины, ее идеальному винтику, то конец XX века отверг саму идею мира-машины. (Парадоксально, но это случилось тогда, когда частью повседневной жизни стали совершенно удивительные машины, в XIX веке просто немыслимые). Мир-машина обречен на гибель, ибо механизм, сколь бы совершенным он ни был, рано или поздно не может не сломаться.

   Беннет Бергер, долгие годы изучавший жизнь сельской коммуны хиппи в Калифорнии, рассказывает о том, как формируется <идеология выживания>¹. Слова <Мы выжили!> (We survived!) произносятся с ликующей гордостью , идет ли речь о суровой зиме, засухе или любовном треугольнике. Исключительно ценится любое умение - земледельческие навыки, владение ремеслом или поварским искусством - словом, все, что помогает <выжить> и утверждает в коммунаре чувство независимости от покинутого общества. Почему общество вообще необходимо покинуть? Потому что цивилизация уверенно идет к гибели.

   Контркультура, отмечает Бергер, - это культура Апокалипсиса. Конец света - излюбленная тема бесед в коммуне. В любом тексте там прежде всего вычитываются прежде всего <дурные вести>: кризисы, революции, стихийные бедствия, атомные взрывы, самоубийства. Бергер писал это четверть века назад, в середине семидесятых. С тех пор многие элементы "контркультуры" вошли в культуру массовую. Сегодняшние СМИ питают прямо-таки болезненное пристрастие к плохим новостям - потому что люди жить без них не могут...

   Хорошие новости не удерживаются в сознании и не меняют его критического настроя. Глубокий пессимизм по отношению к судьбе цивилизации сочетается у коммунаров оптимистическим предчувствием судьбы их общины. В каком-то смысле они даже заинтересованы в гибели цивилизации: тогда их деревенская стойкость, их мудрость, их умение выживать и не сдаваться обретут смысл. Отказавшись от технологии и комфорта, они искусственно поставили себя в условия, когда все дается тяжким трудом, личным усилием. Этот путь не кажется им абсурдным только потому, что его озаряет видение вселенской катастрофы, и только поэтому он становится путем спасения. Одновременно, пока цивилизация не пала, это дает им и утраченное чувство уверенности, возможность ощутить себя <настоящими людьми>.

   У альтернативных стилей жизни давняя традиция. В XVIII и XIX веке они получили чрезвычайно широкое распространение в Северной Америке и, надо сказать, не так уж отличались от тех, что потом предлагали хиппи. Так, коммуна <Онеида>, основанная в 1848 г., продержалась более 30 лет и потом, как это ни удивительно, была преобразована в акционерную компанию. Получила она известность благодаря экзотическим формам интимных отношений, групповому браку и попыткам контроля над генетическим отбором. Напротив, для коммун <шейкеров>, первая из которых появилась в 1776 г., характерны коммунизм, половое воздержание, строгая дисциплина и порядок в сочетании с мистицизмом. Две коммуны шейкеров продолжали существовать еще в 1980 году.

   Кто только не организовывал коммуны - христиане, разуверившиеся в официальной церкви, самозваные пророки, улучшатели человеческой породы, приверженцы эзотерических учений, борцы за свободу, сексуальные революционеры и просто циничные хозяйчики, желавшие попользоваться дармовым трудом наивных людей. Во многих коммунах эти черты смешивались самым причудливым образом, но главное всегда оставалось - коммунары стремились уйти от общества и современной цивилизации, чтобы жить простой <правильной> жизнью. (Это отличает коммуны, в том числе и религиозные, даже от самых радикальных сект, приверженцы которых не отказываются от жизни в обществе).

   Новый расцвет коммун пришелся на шестидесятые и семидесятые годы. Они вошли в моду во всех промышленно развитых странах, за исключением, может быть, Японии. О количестве их трудно судить - только в Австралии в семидесятые годы одновременно существовало около 600 альтернативных коммун. В Соединенных Штатах число их исчислялось едва ли не тысячами. Основателями их становились странствующие йоги, поэты-хиппи, процветающие художники, покровители искусств, рабочие и теологи. В большинстве случаев эти люди ничего не знали о своих предтечах и не преследовали каких-то четко сформулированных целей. Им просто хотелось убежать подальше от этого мира - не случайно большинство коммун возникало в горных малонаселенных районах, где, как предполагали многие провозвестники гибели цивилизации (или конца света, если хотите) <избранные> - то есть, коммунары - выживут и обретут свободу, счастье и возможность строить новый мир по-своему.

   Беглецы от цивилизации убеждены в правильности своего выбора. Разве мир не стоит до сих пор на пороге ядерной войны? Как бы ни складывались международные отношения, но мы до сих пор способны несколько раз уничтожить все живое на Земле, и ракеты всегда готовы к пуску. Разве не убивает природу экологический кризис, все признаки которого видны невооруженным глазом? И при этом у отдельного человека все меньше и меньше возможностей повлиять не то что на судьбу планеты - даже над своей собственной судьбой он почти не властен. А когда мир рухнет, что останется?

   Предчувствие конца, ощущение духовной и материальной хрупкости современной цивилизации не дает покоя многим. Один из провозвестников постиндустриального века Роберто Вакка писал в 1973 г. в книге <Пришествие темного века>: <Настало время всерьез подумать об устройстве независимых <рабочих модулей>, которые сохраняли бы знания и технологии цивилизации, с тем чтобы знание пережило грядущую эру тьмы и дало бы начало новой эпохе>.

   С легкой руки калифорнийских хиппи идеи альтернативного образа жизни распространились и дали многообразные плоды. И вот уже один из московских учителей говорит в 1999 году: <Детей надо уводить в леса, потому что они все равно будут там жить. Мы ведь в любом случае больше спокойно не проживем. Я учу детей либо игнорировать общество, либо уметь подчинять себе мелкие коллективы. Учу воровать - идеи, например. Учу, что проще всего рассыпаются сложные структуры... Государства умеют рассыпаться в песок за один день. И оставляют после себя самые простые и самые крепкие структуры - землячество, преступную группировку, семью, племя...>²

   Стремление к выживанию в сочетании с подготовкой к концу света наложило отпечаток на все альтернативное движение на Западе. Парадоксально, но стремление к новым постиндустриальным ценностям, к созданию альтернативных способов жизни привели к возрождению старых и, увы, не слишком безопасных идей, которые заставили насторожиться даже радикалов. Крупнейший теоретик экоанархизма Мюррей Букчин пишет, что в среде "зеленых" формируется мифический образ <человечества>, которое угрожает выживанию всего живого мира. <Человечество по иронии судьбы оказалось поругано самими людьми - как проклятая форма жизни, которая только разрушает мир и угрожает его целостности.>³

   Немецкий исследователь Х. Глязер пишет, что выход из общества может способствовать полному отрицанию прогресса, достигнутого индустриальным обществом. Простая жизнь способствует <образованию иерархических патриархальных структур... На границе движения <зеленых> страх перед радиацией сливается с раздражением, вызываемым нашествием иностранцев, стремление к сохранению чистоты природы сочетается со стремление к сохранению чистоты немецкого народа...>

   В самом деле, стремление укрыться от мира в небольших самодостаточных общинах, где все были бы равны и ограничивались бы минимумом, где духовные ценности заняли бы место ценностей потребительского общества, может привести (и, если коммуна существует достаточно долго, как правило, приводит) к обычному для таких утопических коммун исходу - появлению авторитарного лидера, нетерпимость к чужакам и иному мнению и, наконец, к индивидуальной свободе. Это более чем вероятно, потому что человек, входящий в такую общину, каким бы он ни был мягким, терпеливым, чувствительным, искренним, спокойным (все это качества, развитию которых, как полагают, способствует альтернативное движение), начисто лишается способности критически воспринимать действительность, особенно в том случае, если не вступает в них сознательно, а растет там с самого детства. <Какой выбор могут сделать люди, рожденные и выращенные в искусственных условиях общинной жизни, тенденциозно воспитанные и представления не имеющие о той, другой жизни, которую теоретически они могут выбрать?> - писал в начале XIX века один из критиков шейкеров.

   Альтернативные идеи, в соответствии с которым общество должно состоять из небольших полузамкнутых и автономных общин, по-прежнему остаются притягательными для интеллектуалов - как у нас, так и в других странах мира. Трудно сказать, почему это происходит. Может быть, горожанам просто нравятся пасторальные утопии. Маленькие чистые домики среди садов и лугов, каждый волен делать, что хочет, но вместе с тем, поступая так, он добывает себе пропитание и работает и на общее благо, никаких коптящих заводов и автомобилей, никакой суеты... Словом, никаких <напрягов>, никакого стресса... <Человек будет менять виды деятельности - работа в городе и в деревне, смена каждодневных занятий. Сады и живые изгороди послужат нишами для диких животных... Будет использована солнечная и ветровая энергия, а отходы будут собираться, превращаться в компост и повторно использоваться. В производстве продукции главным станет качество, а не количество: дома, мебель, посуда, одежда будут делаться на годы, возможно, на поколения...> <Общество будет состоять из рассеянных общин без определенного центра. Освобожденные от угнетающей рутины, от мешающего угнетения и неуверенности, от груза спешки и ложных потребностей, от оков авторитета и иррационального нажима, люди наконец впервые в истории смогут осознать свои возможности как члены общества и часть природы>. Эта безмятежная утопия в изображении Букчина как-то странно напоминает свободный труд наших месяцами сидящих без зарплаты трудящихся на своих садовых участках. Вроде бы мило, но представьте себе, что, кроме этих участков, больше ничего в мире нет...

   Иное дело - интеллектуалы, рассуждающие о подчинении человека интересам Природы, необходимости следовать ее законам, создании культа Жизни... Возможно, им просто нравится заглядывать в бездну. Одна из рискованных и популярных теорий, которые могут оказать непосредственное влияние на социальную историю будущего века, - это идея подчинения общества экологическому императиву, переключения всей деятельности человечества на спасение биосферы.